Поль Гоген

Источник: http://www.agavaart.com

Поль Гоген родился в Париже 7 июня 1848 года. Его отец, Кловис, был журналистом, одержимым радикальными республиканскими идеями. В 1849 году, после неудавшегося антимонархического переворота, Кловис, не чувствуя себя в безопасности на родине, решил покинуть Францию. Вместе с семьей он погрузился на судно, идущее в Перу, где намеревался осесть в семье своей жены Алины и открыть собственный журнал. Этим планам не суждено было сбыться. По пути в Южную Америку Кловис умер от сердечного приступа.

Поль прожил в Перу до семи лет. Воспоминания об этих годах всегда жили в его душе и позже вдохновили на полные опасностей скитания по свету.
В 1855 году Гогены вернулись во Францию и поселились в Орлеане. Вскоре Полю надоела серая провинциальная жизнь. При первой же возможности он нанялся на торговое судно и покинул родной дом. Это случилось в 1865 году. За несколько лет Гоген превратился в настоящего морского волка. Он побывал в Рио-де-Жанейро, Панаме, Океании. Позже будущий художник поступил на службу во французский военно-морской флот и продолжил свои путешествия, бороздя просторы от Средиземного моря до Полярного круга.

В 1871 году Гоген оставил флот, его опекун, Гюстав Ароза, помог ему получить место в одной из самых солидных биржевых фирм Парижа.
В 1873 году Гоген женился. Его избранницей оказалась датчанка Мэтт-Софи Гад. В последующие десять лет положение Гогена в обществе укреплялось. У него появился комфортабельный дом в пригороде Парижа, любимая жена родила ему пятерых детей. В свободное время Гоген страстно предавался своему хобби. Этим хобби было рисование.

Писать красками он начал в 1870-х годах. Гюстав Ароза собирал картины, через него Гоген узнал некоторых членов кружка импрессионистов. Импрессионизм в те годы оставался самым авангардным течением в живописи. Гоген с энтузиазмом принял идеи своих новых знакомых и принялся воплощать их на своих плотнах. Этому способствовало и то, что он взял несколько уроков у Камиля Писсарро.

С течением времени имя Гогена все чаще звучало в артистических кругах, и художник стал задумываться над тем, чтобы полностью посвятить себя живописи. Биржевой кризис 1882 года, поставив под вопрос дальнейшее финансовое процветание Гогена, послужил неплохой мотивировкой окончательного выбора, сделанного в пользу искусства.
Впрочем, финансовый кризис отразился и на живописи. Картины перестали пользоваться спросом, и жизнь Гогена превратилась в борьбу за выживание. В июне 1885 года его брак распался.

Гоген продолжал биться в тисках бедности и дошел до того, что поступил кассиром на железнодорожную станцию. Но для его живописи именно это время стало переломным. В тоске по оригинальному стилю, художник изменил импрессионизму.

Символизм Гогена

К середине 1880-х годов начался кризис импрессионизма. Многие художники, до того примыкавшие к течению, нашли его рамки слишком узкими. Заговорили о том, что аксиомы импрессионизма лишают картиную интеллектуальной и нравственной составляющих.
Своеобразной реакцией на импрессионизм стал символизм.

Его рождение относится к последним десятилетиям XIX века. Несмотря на то, что символизм моментально распространился по всей Европе, корни его следует искать во Франции. В изобразительном искусстве новый стиль разительно отличался от символизма, известного на протяжении многих столетий. В прежней живописи имелась своя система символов, в которой песочные часы, например, ассоциировались со временем, а якорь — с надеждой. Теперь же конкретные символы исчезли. Теперь полотно в целом должно было будить в зрителей сильное субъективное переживание.

Поскольку новый символизм не имел четко сформулированного манифеста, он не был однородным. Одни художники выбирали сюжеты, окрашенные мистическими или религиозными настроениями, другие стремились передать эмоции посредством цвета, линии и формы. Это объясняет тот парадоксальный факт, что по «департаменту» символизма числятся такие совершенно разные художники, как Ван Гог, Мунк и Редон.
Появление Гогена в рядах символистов не было случайным.

В августе 1888 он советовал своему приятелю Эмилю Шуффенекеру: «Не старайтесь копировать природу. Живопись — это абстракция. Отвлекайтесь от натуры, мечтайте, глядя на нее, и думайте только о конечном результате. Единственный способ стать Богом — это поступать, как он: творить».
Отдельные элементы символистского стиля Гогена появлялись постепенно. Цветовая гамма, например, начала меняться после путешествия на Мартинику. Цвет Гогена стал более насыщенным, смелым и декоративным. Уже пейзажи Мартиники, написанные Гогеном, показывают, что яркие цветовые пятна занимают его гораздо больше, чем отдельные детали пейзажа.

Дальнейшее усиление декоративного элемента продолжается после возвращения Гогена в Бретань. Но источник этого движения уже другой. Это очаровавшая художника японская графика. В частности, он был потрясен характерной для восточной гравюры динамичностью композиции, нарушающей все каноны европейской перспективы, декоративностью цвета и линии и характерным приемом, суть которого в том, что часть изображения как бы отрезается краем картины. Закончив одну из работ, Гоген писал Шуффенекеру: «Я только что закончил несколько ню, которые, полагаю, понравятся тебе. Нет, это не Дега. Два борющихся у реки мальчика на последней картине скорее похожи на японцев, увиденных глазами перуанского дикаря».

Позже, в своих таитянских работах, Гоген пошел еще дальше. Туземные женщины соседствовали на его полотнах с богами и ангелами. Но и само их появление в одной группе оставалось часто загадочным. Ярким примером может служить картина «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». На этих полотнах необъяснимые взаимоотношения между персонажами создают характерную для символизма атмосферу тайны.
Начало перемен связано с Бретанью.

Впервые Гоген приехал сюда в 1886 году. В конце XIX века Бретань была еще живописной окраиной. Здесь сохранились древние традиции, резко выделяющие эту французскую провинцию на фоне остальных районов страны. Бретонцы были кельтским народом с собственным языком, национальными костюмами и своими религиозными праздниками. Все это пробудило дремавшую в сердце художника любовь к экзотике. Ему снова захотелось странствовать.
В 1887 году он отправился в Панаму вместе с художником Шарлем Лавалем. Там Гогену пришлось наняться рабочим на строительство Панамского канала. Накопив немного денег, художники отправились дальше. На Мартинике Гоген заболел малярией и дизентерией, после чего был вынужден вернуться домой. Зиму он провел у друзей, а ранней весной 1888 года вновь перебрался в Бретань.
Гоген не падал духом. Один из художников, знавших его тогда, заметил, что Гоген напоминает ему надменного капитана большого судна, добавив, что тот «замкнут, самоуверен, молчалив и угрюм, хотя при желании может быть очаровательным и милым». Другой описывал его еще более экспрессивно: «рубака, трубадур, пират».

Гоген и Ван Гог

"... Шел ноябрь 1886 года. Иногда на улицах Монмартра Гогена можно было встретить в сопровождении невысокого коренастого, рыжебородого человека с худым лицом, который, закутавшись в козью шкуру, в кроличьей шапке, шагал рядом с Гогеном и бурно жестикулировал. Этот тридцатитрехлетний голландец со сбивчивой речью был тоже художник — Винсент Ван Гог. Гоген познакомился с ним после возвращения из Понт-Авена на бульваре Монмартр, в художественной галерее Буссо и Валадона, управляющим которой был брат Винсента — Тео.

Всей своей личностью, категорической манерой выражать свое мнение, присущим ему сочетанием холодности и пыла Гоген произвел глубокое впечатление на Ван Гога, который считал его мэтром и тем больше отчаивался, видя, как тот бедствует.
Ван Гога манило южное солнце, края, которые, увлеченный гравюрами Хокусаи и Хиросиге, он называл Японией, и он мечтал уехать «куда-нибудь на юг». В конце февраля Винсент уехал на юг и обосновался в Арле.

Ван Гог трудно переносил в Арле свое одиночество. Почему бы Гогену не приехать в Прованс? — спрашивал Винсент. Ван Гог снял маленький дом, который собирался мало-помалу обставить. Гоген сможет жить вместе с ним. Обед они будут готовить дома, расходы сведут к минимуму. На этом выиграют все. Чтобы обеспечить существование двух художников, Тео почти не придется увеличивать ежемесячное содержание, какое он высылает брату. А в оплату за свое гостеприимство он будет получать от Гогена по одной картине в месяц. Гоген же будет избавлен от тревоги о завтрашнем дне. Так они положат начало коммуне художников — Южной мастерской. А впоследствии к ним присоединятся другие художники, например, Бернар.

Приехав в Арль ночным поездом, Гоген в кафе «Альказар» дожидался рассвета, чтобы направиться к Ван Гогу.

Винсент занимал правое крыло двухэтажного дома с желтым фасадом и двумя треугольными фронтонами. Позади дома, чуть поодаль, проходила железная дорога.
Винсент принял Гогена восторженно — пожалуй, даже слишком восторженно. Гоген молча следовал за ним из комнаты в комнату. В первом этаже помещались мастерская и еще одна мастерская, служившая кухней. На втором этаже две спальни. Большую, где стояла широкая кровать орехового дерева, Винсент предназначил для Гогена. Он украсил ее картинами — различными видами сада Ламартина. "Я хотел так написать этот сад, — объяснил Винсент Гогену, — чтобы он одновременно наводил на мысль о старом местном (или, вернее, авиньонском) поэте — Петрарке и о новом местном поэте — Поле Гогене.
Гоген смотрел на виды парка и на другие полотна, которые Винсент развесил на побеленных известью стенах. Но он молчал — нравилось ему далеко не все. И однако эти «Подсолнухи», эта «Желтая комната»...

Все лето напролет Винсент работал, «раскаленный добела». Он писал повсюду, каждую минуту: в поле под палящим солнцем, ночью на берегу Роны или на площади Форума. «Я мчусь на всех парах, точно живопишущий паровоз», — писал он Тео. Но эта одержимость была чревата опасностью. Изредка в письмах к брату проскальзывали тревожные фразы. «Нечего хитрить — в один прекрасный день может разразиться кризис». Еще совсем недавно, как раз перед приездом Гогена, он признавался Тео: "Я не болен, но, безусловно, заболею, если не буду сытно питаться и на несколько дней не прерву работу. В общем, я снова почти дошел до безумия.
«Удивительный человек Гоген! — восхищался Винсент. — Он не рвется, закусив удила, вперед, а, спокойно работая без устали, намерен здесь выжидать минуты, когда можно будет сделать гигантский рывок». Спокойно, да, но отнюдь не восхищаясь Провансом, где Гоген чувствовал себя «выбитым из колеи».

По сути дела, в Арле не было ничего родственного душе Гогена. Прованс не имел отношения к миру его мечты.
Конечно, краски Прованса богаче бретонских, но зато они бледнеют по сравнению с тропиками!
Деспотичный догматик, замкнутый в своем всепоглощающем творческом «я», Гоген вещал, распоряжался, пытаясь согнуть своей волей волю другого. И Винсент повиновался. Повиновался из чувства дружбы, потому что боялся потерять Гогена. Но он повиновался, ропща. Он непрерывно спорил, возражал, иногда ненадолго вспыхивал гневом.
"Мы с Винсентом редко соглашаемся в чем-нибудь, особенно когда дело касается живописи, — писал Гоген Бернару.
Но зачем он сидит в Арле? Раздражительность Винсента, его переменчивое настроение, затеваемые им по всякому поводу споры, к которым он упорно возвращался, удручали Гогена.

Он написал Тео, что собирается вернуться в Париж.
Предела достигла и нервозность Винсента — с тех пор, как Гоген объявил, что хочет уехать.
В субботу, 22 декабря, глядя на портрет, который написал с него Гоген, Ван Гог воскликнул: «Да, это я, только лишившийся рассудка!» В тот же вечер в кафе он бросил в голову Гогена свой стакан со спиртным.
Хватит! — Гоген понял, что больше ждать нельзя. Надо бежать от этого опасного компаньона. К черту все планы! Утром он предупредил Ван Гога, что завтра, в понедельник, он покидает Арль.

На следующий день произошло ужасное событие, породившее легенду об отрезанном ухе.
Но Винсент Ван Гог не отрезал себе уха в приступе безумия: мочку уха ему отрезал в приступе злости Поль Гоген.
К такому выводу пришли два исследователя из Гамбургского университета — Ханс Кауфман и Рита Вильдеганс, обнаружившие записи о происшествии в архиве Арля. Об их аргументации пишет в понедельник, 4 мая, газета Le Figaro.
Кауфман и Вильдеганс отмечают, что сведения о злополучном происшествии вечером 23 декабря 1888 года исходят от Гогена и от полицейских Арля. Последние обнаружили окровавленного Ван Гога утром 24 декабря и доставили его в больницу.

Керамика

Работая в сотрудничестве с одним из ведущих мастеров керамики, Эрнестом Шапле, ГОген украсил керамическую вазу бретонскими сценами, предвосхитившими его поздний, синтетический стиль. Вскоре в той же технике художник создал два мощных образа, выражающих страдание и муку. Оба произведения — табакерка и кувшин — были сделаны в форме перекошенной от страдания головы художника. «Керамика, — отметил художник, — передает ощущение огня, и потому вылепленная фигура словно корчится в адском пламени. Я думаю, что благодаря этому фигура становится более экспрессивной». Кувшин, скорее всего, передает впечатление Гогена от увиденного им в Париже публичного гильотинирования преступника.
Поль Гоген Техника Гогена необычна. Он предпочитал лепить глину руками, не пользуясь при этом гончарным кругом. В результате скульптура выглядит грубее и примитивнее. По утверждению некоторых знакомых художника, произведения из керамики он ценил не меньше, чем свои полотна. Гоген даже завещал, чтобы копией Овири, одной из его керамических скульптур, украсили его могилу.

Примитивизм

Гоген был увлечен культурой «нецивилизованных» народов. Это увлечение в немалой степени способствовало тому, что он оказался сначала в Бретани, самой «нецивилизованной» французской провинции («Две бретонки на берегу моря», 1889 относятся к этому периоду творчества), а потом — в Полинезии. В своем интересе к примитиву Гоген опередил время — мода на ритуальное искусство древних народов широко распространилась в Европе лишь в начале XX века, когда его начали пропагандировать такие художники, как Пикассо и Матисс. «Всегда имейте перед своими глазами персов, камбоджийцев и египтян», — советовал Гоген. Влияние древних культур очевидно в таких его работах, как «Рынок», 1892, где профили девушек напоминают египетские барельефы с усыпальницы в Фивах. Прототипом молящихся фигур на полотне «Аве, Мария» являются резные изображения танцующих девушек с барельефа яванского храма. Картина «Варварские сказания», 1902 пронизана духом древних легенд.

Острова

В 1889 году Гоген посетил Всемирную выставку в Париже, которая напомнила художнику о далеких странах. Его охватила страсть к перемене мест. Выбор пал на Таити, где Гоген намеревался «погрузиться в чистоту природы и не видеть никого, кроме туземцев». Чтобы оплатить путешествие, он устроил распродажу своих картин. Предприятие оказалось выгодным и принесло более 10 000 франков.
Все устраивалось и налаживалось с легкостью, к какой Гоген не привык. Гоген добился всего, чего хотел. 28 марта он возьмет билет в Управлении пароходства и 1 апреля на пароходе «Океания» выедет из Марселя в свой «рай» на Тихом океане. Мечта, которая с детства влекла Поля к его судьбе, воплощалась в жизнь.

10 июня 1891 года Гоген прибыл на Таити и обосновался в европейской колонии в Папеэте. Сразу же по приезде он попросил аудиенции у губернатора Лакаскада, уроженца Мартиники, продемонстрировал ему свой мандат, статьи Мирбо, рекомендательные письма. Лакаскад принял художника «как важное лицо».
Он снял хижину возле собора, на краю города, в квартале, прилепившемся к горе. Но вскоре остров Таити его разочаровал. Недоразумение, на основе которого вначале сложились отношения Гогена с белыми, быстро рассеялось. В среде поселенцев, чиновников, коммерсантов, которая отличалась — это подтверждали все, кому случалось побывать на Таити, — удручающей посредственностью, «усугубленной колониальным снобизмом, которому присуща детская, гротескная, почти карикатурная подражательность», он вновь обрел ту Европу, от которой он надеялся «освободиться». Он надеялся убежать от «царства золота», а в Папеэте он нашел то же поклонение золотому тельцу.
Нет, не ради этого европеизированного, развращенного Таити приехал он в Океанию, а ради Таити своих грез — райского, первобытного острова.
Он решил больше не задерживаться в Папеэте. Он пустится на поиски Таити прежних времен. Он отправится в глубь веков. Он погрузится в тайны таитянской ночи.
«Ночная тишина на Таити — самая диковинная из всех здешних диковинок. Такая тишина, которую не нарушает даже птичий крик, существует только здесь. То там, то здесь упадет вдруг большой сухой лист — но он не производит шума. Скорее кажется, будто это прошелестел дух. Туземцы часто бродят по ночам, но босиком и молча. И в той же тишине. Я понимаю, почему эти люди могут часами, днями сидеть, не произнося ни слова, и меланхолично созерцать небо. Я чувствую, как это накатывает и на меня, и в такие минуты испытываю необыкновенный покой. Мне начинает казаться, что нет больше суетной европейской жизни и что так будет завтра, и всегда, и во веки веков...»
В сорока пяти километрах от Папеэте, на южном берегу острова, в районе Матаиеа, Гоген снял хижину у туземца.
Из домика Гогена видна была гора, покрытая буйными зарослями, которые становились почти непроходимыми по мере приближения к базальтовым кручам, с которых низвергались ручьи. Хлебное дерево, железное дерево, кокосовые пальмы, «бурао», древесина которого идет на постройки хижин, теснились здесь вперемежку с лианами и древовидными папортониками, выбегая из густой чащи на склоны горы, которая в этом месте образовала глубокую расселину, поросшую манговыми деревьями с оранжевыми плодами.
Гоген снова взялся за кисти и карандаши. Не без труда. «В новом месте мне всегда нелегко пустить машину в ход».
Как-то раз одна из соседок отважилась зайти в хижину к Гогену, чтобы посмотреть на картины. Он воспользовался этим визитом, чтобы сделать набросок портрета таитянки. Она переоделась в нарядное платье и воткнула в волосы цветок. Гогену представился случай изучить маорийское лицо.
«Я вложил в этот портрет все, что мое сердце позволило увидеть глазам, и в особенности, наверное, то, чего одним глазам не увидеть», писал художник. «Написав этот портрет, я почувствовал себя маорийцем».

Он все больше осваивался с жизнью маорийцев, которые приняли его в свою семью. Он писал различне пейзажи, но чаще всего людей, которые его окружали. Обнаженная женщина, сидящая на пороге хижины, женщины, беседующие в тени большого дерева, трое таитян, сидящих за миской с «попои» (супом) и фруктами, две женщины, остановившиеся поговорить под прибрежными пальмами, молодой тане (мужчина) на берегу валит дерево топором, а его вахина (женщина) с обнаженной грудью склонилась ко дну лодки, готовясь к отплытию в море.
Он писал маорийцев в повседневности их будничной жизни, самой простой жизни, той, мысль о которой неотвязно владела им, как неотвязно владеют сознанием человека некоторые мифы — миф утраченного детства, потерянного рая. Оба эти мифа как бы слились для Гогена. Они и гнали по дорогам мира этого мятущегося, беспокойного слепца и ясновидца, все главные, самые важные события жизни которого, по сути, разыгрывались не вне его, а в нем самом. Конечно, Гоген писал то, что он видел, но, как он выразился в связи с картиной «Женщина с цветком», в первую очередь он писал то, чего одним глазам не увидеть. Он писал Эдем, он писал время, когда времени не существовало и когда человечество, пережившее пору своего детства, вечно юное и совершенно невинное, жило в тесном единении с землей и небом.

Долго остававшиеся в стороне от цивилизации, жители Маркизских островов не приспособились к нравам европейцев, к их запретам. Хотя людоедство исчезало уже почти повсеместно, древние варварские обычаи сохранялись. В каждой деревне девушку, еще не достигшую половой зрелости, в определенный день отдавали всему мужскому населению деревни. И чем многочисленней были эти однодневные любовники, превратившие ее в женщину, тем больше чести это ей приносило. Торговля алкогольными напитками была запрещена на Маркизах, но туземцы гнали самогон из кокосовых орехов и апельсинов и распивали его сообща. А потом, раздевшись догола, танцевали, пели и в пьяном виде спаривались без разбору. Попытки европейцев бороться с этими обычаями приводили иногда к комическим результатам. В церковных школах, например, туземцев заставляли учить наизусть сентенции вроде: «Ты болен, потому что пьешь сок кокосового ореха». И туземцы во время своих оргий произносили эти сентенции, точно молитвы, на ритм собственного изобретения, а иногда им больше нравилось петь церковные гимны или тянуть нараспев список французских департаментов и их главных городов.

На самом деле туземцы не столько выиграли, сколько пострадали от общения с белыми. Не научившись от них ничему хорошему — возможно, этого и не следовало ждать, — они приобрели только дополнительные пороки. Моряки приохотили их к разгулу, открыли для них опиум и незнакомые им спиртные напитки, как например, ром, который они теперь обожали. Когда им не удавалось раздобыть его каким-нибудь незаконным способом, они довольствовались лавандовой водой. Их принудили носить одежду — из стыдливости (чувства, совершенно им незнакомого), но от этого их организм утратил прежнюю сопротивляемость, они стали восприимчивы к болезням, и в особенности к туберкулезу — «покопоко», — тем более что у них, привыкших жить в изоляции, не было иммунитета против новых болезней. Малейшая эпидемия косила жителей островов. Вчера еще народ суровых воинов стал теперь вялым и рбким и, выбитый из колеи привычного примитивного существования, влачил жалкие дни. Гоген негодовал против урона, нанесенного этой расе. В эпоху своего могущества она небезуспешно проявила себя в скульптуре и в декоративном искусстве. Но искусство это исчезло вместе с местной религией. «Заниматься скульптурой, декоративным искусством означало предаваться фетишизму, оскорблять христианского бога». Даже когда местная девушка «искусно» украшала себя цветами, «монсеньор гневался».

Гоген искал способов раздуть гаснущее пламя творчества. Таитянский рай стал теперь в его глазах землей, лишившейся своего очарования, отравленной присутствием ненавистных ему «чиновников». Гоген считал, что возродиться он может только в тех краях, где варварство сохранилось почти нетронутым.
Художник решил обосноваться на самом большом острове архипелага — Хива-Оа, или Доминика. На Таити он оставил Пахуру. Маорийка отказалась ехать с ним. Она заявила, что не намерена жить с «дикарями».

Дом наслаждений

Гоген тотчас занялся постройкой своего дома.
Маркизские острова оправдал его ожидания и подействовал на него благотворно. Хотя туземцы, по натуре очень сдержанные, как правило, медленно привыкали к вновь прибывшим европейцам, Гоген покорил их почти сразу своим бескорыстием и щедростью — он угощал их чаем, пирожными и спиртным.
Дом рос не по дням, а по часам. В конце октября он был готов. Двенадцать метров в длину на пять с половиной в ширину, он стоял на сваях на высоте двух метров сорока сантиметров от земли.
В первом этаже помещались кухня, столовая, маленькая скульптурная мастерская и еще одна комната, временно служившая столярной. На второй этаж вела довольно крутая наружная лестница. Дверь наверху лестницы открывалась прямо в спальню, маленькую и затененную, а из нее можно было попасть в просторную и ярко освещенную мастерскую. Крыша была из пальмовых листьев, стенки верхнего этажа из бамбуковой плетенки.
Гоген украсил мастерскую полинезийским оружием, автопортретом «У Голгофы» и репродукциями; поставил мольберт, два стола, два комода, два плетеных кресла, фисгармонию и арфу. Вся меблировка спальни состояла из деревянной кровати, покрытой сеткой от москитов, и многочисленных этажерок, но зато комната была щедро покрыта росписью и резьбой,не оставлявшими сомнений в «язычестве» того, кто поселился на бывшей земле епархии. Полихромная резьба на деревянных панелях изображала пышные формы обнаженных маориек. На другом барельефе, с изображением трех женских голов, была вырезана надпись: «Любите — и будете счастливы!» На стенах висели порнографические открытки, купленные в Порт-Саиде. Даже деревянную кровать Гоген украсил эротической сценой. В довершение всего он украсил резьбой балку над дверью. Две женские головы, птица и узор из листьев служили рамкой надписи: «Дом наслаждений» — так Гоген назвал свой дом.

Гоген снова начал писать. Почти без усилий. «Здесь, — сообщал он Монфреду, — поэзия присутствует во всем; чтобы вызвать ее к жизни, когда пишешь картину, надо лишь следовать своей мечте. Если бы мне удалось прожить два года, не зная болезней и слишком больших денежных забот, которые теперь особенно плохо отражаются на моих нервах, я добился бы определенной зрелости в моем искусстве». Влияние новой обстановки внесло свежую, более терпкую струю в его живопись, как например, в картину, написанную в конце года, — «И золото их тел», на которой две обнаженные маркизские женщины сидят на фиолетовой земле на фоне зелени и оранжевых цветов.

многие туземки — кто в качестве модели, кто как кратковременные любовницы — посещали Дом наслаждений. Среди них были рыжая зеленоглазая Тохо, одна из самых известных островных красавиц — Тауатоатоа, ради которой капитаны меняли маршруты своих кораблей, Тетуа, Апохоро Техи и маленькая Вайтауни, которая обладала способностью пробуждать чувственность Гогена, когда он ощущал себя «выдохшимся»... Часто эти женщины приводили в Дом наслаждений своих друзей, чтобы покутить в компании художника, куда не допускались европейцы.

Гоген постоянно враждовал с местными властями на островах, защищая первобытную жизнь туземцев.
Он то и дело ввязывался в туземные дела. Стоило сообщить ему о каком-нибудь нарушении закона, он немедля писал губернатору, взывая к его «чувству справедливости».
Здоровье его, между тем заметно ухудшалось. Как ни мучила Гогена распространявшаяся все шире экзема, гораздо опаснее была обострившаяся болезнь сердца. Но художник этого не понимал, вступая во все более серьезные конфликты с правительством.

Энергия Гогена иссякала. Пастор Вернье, приходивший в эти апрельские дни в Дом наслаждений, чаще всего заставал Гогена в постели — тот «лежал и стонал». Однако он тотчас брал себя в руки. Забывая о своих болезнях, он начинал говорить, и пастор слушал, взволнованный тем, что рассказывает этот человек, от которого многое должно было его отталкивать. Гоген говорил о старых друзьях, об Орье и Малларме, и в особенности об искусстве, о своем искусстве. Его творчество пока еще не признано, просто говорил он, но оно гениально. «Я исполнил свой долг».
В пятницу 8 мая утром Гоген два раза подряд терял сознание. Оглушенный, он лежал на кровати, не зная, день сейчас или ночь. Еще не вполне очнувшись, он послал своего друга Тиоку за пастором. Когда пастор явился, Гоген пожаловался ему на «боли во всем теле». Пастор осмотрел его и обнаружил внизу позвоночника огромный нарыв.
Пастор вскрыл нарыв — Гогену стало немного лучше. Он пришел в себя, выразил некоторую тревогу по поводу двух своих обмороков, но голова его была ясной, и он даже заговорил с пастором о «Саламбо». Вернье ушел от него успокоенный.
Тиока тоже ушел к себе. В комнате воцарилось молчание. Гоген был один.
Один, как всю свою жизнь, — один перед лицом смерти.
Один на один с привычными призраками.
Около одиннадцати Тиока , пришедший узнать о самочувствии больного, окликнул его снизу. Ответа не было. Он поднялся по лестнице. Гоген был мертв. Он скончался скоропостижно от сердечного приступа.
Тиока пытался оживить друга, по обычаю маркизцев кусая его в голову. Прибежал Вернье. Пастор попытался сделать Гогену искусственное дыхание, но это помогло не больше, ем укусы Тиоки.
Тиока умастил тело Гогена, украсил его цветами. «Коке умер, не стало у нас защитника, горе нам!» — причитал он.